Я - ротный писарь!

На главную

Старшину Перепича неожиданно для нас куда-то перевели и на его место назначили старшего сержанта срочной службы Сорокина. Сорокин был очень авторитетным сержантом. Теперь уже, будучи старшиной роты, всегда находился в подразделении, спокойно организовывал все ротные дела, конечно, кроме занятий, предусмотренных расписанием. Меня к "писанине" стали привлекать всё больше и больше. Иногда снимая даже с занятий.
Но в караул я ходил аккуратно, через два дня не третий. Как и все остальные, теперь уже - на посты, в "зону". А что же мы там охраняли? Ходили по так называемому "периметру" - по дорожке, протоптанной вокруг строящегося сооружения. Наша задача состояла в том, чтоб никто посторонний туда не проник.
А что собственно строилось-то? Это было нам неизвестно. В то время в "эпицентре" объекта, что строился, был виден просто какой-то котлован.
Поскольку была зима, пусть даже относительно теплая, туда мы ходили в валенках и тулупах.
Началась весна. На душе было, скажу правду, тоскливо. Хотя, быть может, я один так воспринимал весну 1963 года? А, быть может, даже и не один. Возможно, что еще кто-то - из моих сослуживцев.
Когда возвращались мы строем из караула в казарму, при приближении к территории батальона из открытых окон казармы доносились до нас песни в исполнении Робертино Лоретти, песни советских композиторов того времени.
"Джамайка-а-а, джамайка-а-а!" (в исполнении Р.Лоретти).
"Люблю тебя, люблю лишь одного!" (в женском исполнении). И, правда, было тоскливо.
Придя с караула, мы долго чистили свои карабины в оружейной комнате. Приводя его в нормальное состояние, смазав до блеска, с разрешения командира отделения ставили в пирамиду.
Тоска забывалась, когда я мог общаться с Юрой Зубановым. Но почему-то я не помню, чтоб мы с ним решали какие-то математические задачи. Встречались мы с ним в роте, когда позволяло время. Сидели около его кровати. Говорили о том, о сем, но только не о математике. Общались, вели искренние беседы. Будто я забывался, чувствуя рядом "своего человека" - человека, который мне был близок по духу. Говоря по-другому, я попадал в какое-то благоприятное "пространство".
Даже тогда, когда Юра проходил по роте возле меня, а мы в это время были заняты чем-то другим, он не останавливался, не здоровался, обязательно давал понять взглядом, что незамеченным я не остался. Будто подбадривал меня, не говоря лишних слов. Скорее всего, он поддерживал мой дух. На наши дружеские беседы в расположении роты, как мне казалось, наши сержанты внимания не обращали. Никто не спрашивал у меня, почему я иногда сижу у Юры, сержанта другого подразделения. И что связывает меня, молодого солдата, с этим сержантом иного подразделения и второго года службы?..
Юра был ростом заметно выше меня, крепкого телосложения, а я - худой-худой, ростом 168 см, с бараньим весом 54 кг. Но самой большой разницей, наверное же, было то, что моё интеллектуальное развитие несколько отставало от развития Юры. Он родился, вырос в прекрасном городе Алма-Ате (тогда столица Казахстана), а я был молодой представитель сельской интеллигенции. Интеллигенции, но сельской!
К 23 февраля нам было дано задание подготовить концерт художественной самодеятельности. Я не помню, кто именно организовывал этот концерт конкретно, но периодически вечерами к нам приходила жена командира роты лейтенанта Ковтуненко - Светлана Ковтуненко (девичья фамилия - Рудницкая), которая в то время работала машинисткой в управлении строителей. В основном она ставила танцевальные номера.
Но мне поручили на этом концерте спеть татарскую песню. Я приготовил песню "Шумят дубы" (на татарском языке звучит очень складно!) - песню Талгата Шарипова на слова Гилемдара Рамазанова. Песня была новой, популярной перед нашим уходом в армию. Оба автора песни очень известны как в Татарстане, так и в Башкортстане, оба выросли в моем же районе, оба исключительно талантливы.
И я ведь спел. Не знаю, как прозвучала песня, сказать не могу, но помню, что наш концерт проходил в солдатском клубе, расположенном на территории строителей, где мы обычно смотрели кинофильмы. Ближе к апрелю к оформлению разных бумаг, стенгазет начал привлекать меня командир роты. Я уже подобные задания выполнял в канцелярии. Помню, лейтенант Ковтуненко, посадив меня в канцелярии для выполнения той или иной задачи, выходил к сержантам или еще куда-то. Правда, даже и тогда, когда он уходил из канцелярии, я постоянно чувствовал его присутствие.
Он мало разговаривал со мной, но периодически что-то спрашивал, даже советовался. Как бы лучше сделать то, над чем работаю я, реализовывая его задания.
Помню, однажды надо было подвести итоги социалистического соревнования между взводами и оформить это наглядно в виде боевого листка. Для реализации этих идей он меня после ужина посадил в канцелярии. Дал мне различные ведомости контрольных занятий по строевой, огневой подготовке и еще по каким-то дисциплинам. Спросил, как бы нам (нам - подумайте только!) доказательно определить место каждого взвода. Правда, места уже предварительно им были расставлены.
Тогда я лейтенанту Ковтуненко предложил использовать балловую систему, которая мне была известна еще из моих школьных лет. И он согласился с моим предложением. Сказал, чтоб я с карандашом в руках поработал над ведомостями проверки. И сам он занялся какими-то другими делами. Но из канцелярии Ковтуненко не выходил. Я переводил результаты в баллы, умножал их на придуманные мной коэффициенты повышений - в зависимости от сложности вида боевой подготовки - складывал получаемые результаты.
Работали мы с ним, естественно, молча, каждый сам по себе. Но при этом я почувствовал, как этот строжайший командир, казалось бы, человек без всяких эмоций, умеет быть по-деловому располагающим. Простое его присутствие в канцелярии, его вера в мои какие-то способности реализовать его задумки - будто возвышали меня в моих же собственных глазах. (По крайне мере, не занижали).
Работу я завершил поздно, через час-полтора после отбоя. Результаты оформил на боевом листке.
Уходя из расположения казармы, лейтенант Ковтуненко мне очень уверенно и спокойно сказал, что завтра я в караул не пойду. В караул на мое место пойдет Фомичев. Я с завтрашнего дня буду в распоряжении старшины роты Сорокина - в качестве писаря-каптенармуса. Что Сорокин об этом знает.
Дословно помню, как он добавил еще: "Теперь, Гилемханов (не рядовой Гилемханов!), Вы спокойно отдохните до подъема, завтра Вы мне еще понадобитесь". Я молча пошел к своей кровати. А рота в это время уже спала мертвым сном.
На следующий день до обеда я помогал старшине Сорокину, делал то, что он просил. Что-то писал в каптерке, не помню, а Сорокин занимался ротными делами.
После обеда, перед заступлением в караул, всем полагался сон. Поскольку я в караул не заступал, в то время, когда рота ложилась спать, лейтенант Ковтуненко Николай Игнатьевич меня вновь позвал в канцелярию и дал задание, правда, весьма простое, будничное, которое требует всего лишь аккуратности и хорошего почерка. И сказал: "Вы вечером сегодня спать ляжете пораньше".
В назначенный час, уже после сна, рота, готовая заступить в наряд, вышла на построение - на поверку. Я остался в канцелярии - для завершения заданной работы.
Через некоторое время, я заметил, что командир роты лейтенант Ковтуненко как бы "заметался"! И, сокрушаясь, мне говорит:
- Гилемханов! Вам придется идти в караул. Рядовой такой-то (третьего года службы, кстати, не самый лучший солдат) на смотре заявил дежурному по управлению, что у него болит голова.
Требовалась замена. Конечно же, это было своего рода "протест", организованный в защиту "прав" Фомы. Просто обычный сговор!
Ковтуненко не стал пояснять мне ничего, комментировать не стал, хотя на его лице было написано явное недовольство. Ковтуненко начальнику караула дал указание: "Гилемханова поставьте третьим караульным, дайте ему поспать перед первым заступлением на пост не только во время положенного сна, но и в бодрствующую смену". Я живо оделся, взял карабин и отправился вместе со всеми в караул.
Меня, действительно, сразу положили спать. Но Фома в караульном помещении громко сказал: "Посмотрите на молодого писаря! Он даже в бодрствующую смену спит!" Правда, никто его не поддержал, не посмеялся, не осуждал, а я спокойно заснул.
На следующий день, когда мы уже пришли из караула, после ужина встретились с Юрой. Мне не терпелось сообщить ему, что теперь я - ротный писарь! А он только лишь улыбнулся! И всё. Разговор тут же перевел на другую тему. Но на его лице было четко написано: что же тут неожиданного? Дескать, так оно и должно было быть!
С Юрой мы уже беседовали около его кроватки всё чаще и чаще. И эти встречи, беседы стали как будто само собой разумеющими.
Юра особенно был внимательным ко мне в день моего рождения, 14 апреля 1963 года. И в ходе нашего разговора с улыбкой достал из тумбочки свою фотографию и, аккуратно подписав, подарил мне. На оборотной стороне фотографии рукой Юры с любовью выведены вот какие слова! "Радифу в знак благодарности от Юрия. 14.04.1963 года."
Мне в тот день исполнилось 20 лет. А Юра подарил мне свою фотографию курсантского времени, времени обучения в школе младших специалистов. То есть того времени, когда ему было тоже 20 лет. На этой фотографии он, как и в жизни, красив, с улыбкой, свойственной только ему. В парадной форме и без лычек. В скором времени я сканирую фотографии моих солдатских лет и, конечно, вышлю Colonel для размещения в отдельном фотоальбоме. Среди этих фотографий, наряду с другими, будет и эта фотография Юры! И еще его одна фотография, об истории которой напишу несколько позднее.
Юра со своими сослуживцами из Узла связи поддерживал ровные, деловые отношения, но дружбы ни с кем другим, кроме меня, он не заводил. Как я понял потом, ему для общения и для души нужен был один единственный человек. Я и сейчас могу уверенно сказать, что таким человеком, сослуживцем, для него был я. Надо добавить, и я ведь к нему тянулся. Ждал его возвращения со службы, ждал наших искренних бесед.
Когда я служил в роте уже в новом качестве, иногда звонил по телефону от дневального своим землякам из других рот, с которыми позволял себе разговор на родном, татарском языке.
Если Юра в это время оказывался вместо телефониста (ему приходилось быть на любом участке, он был универсальным связистом: и радистом, и телеграфистом, и телефонистом!), он немедленно перебивал беседу. И очень четко, строго выговаривал: "Гилемханов! Немедленно прекратите разговор на иностранном языке!" В то же время Юра нас не разъединял, хотя ему это никакого усилия не составляло!
Не выполнить его требования я не мог. Приходилось завершать общение. И самое интересное заключалось вот в чём? Никогда Юра при встрече со мной после подобных нарушений с моей стороны этики армейского общения - об этом не вспоминал. А я тоже, в свою очередь, ему не напоминал о его строгом, а быть может, даже в некоторой степени ревностном его тоне.
Служил я в роте писарем недолго. Не помню, сколько. Наверное, не более месяца. Мне в то время даже в голову не приходило, что меня скоро переведут в вышестоящий штаб - в штаб войсковой части 42644.

Р. Гилемханов



Hosted by uCoz